«Остров» под «Звуки МУ»

…Павел Лунгин, лучшая операторская работа, лучшая мужская роль - Петр Мамонов, лучшая мужская роль второго плана - Виктор Сухоруков, лучший сценарий.

Интеллигентствующая публика воскурила фимиам по случаю выхода в свет кинопритчи «Остров» о раскаявшемся дезертире-душегубце. Она углядела в «киношедевре» новое Откровение для широкого распространения в массах. Интеллигенцию вновь обуяла гордыня выписать для необразованного мужичья единственно верный рецепт народного счастья. Сколько их уже было в лихом ХХ веке!



Петр Николаевич Мамонов – духовидец и гуру поколения мятущихся 1980-х, после того как споспешествовал изгнанию советского «диявола», ужаснулся тому, что пришло ему на смену. Запил горькую, а протрезвев, облек стареющую грудь «власяницею смиренной» и удалился из мира на свой хутор Ревякино. Вот так всегда у интеллигенции. Заварят кашу по западным рецептам, приправят ее «снадобьем», родившимся в воспаленных мозгах, накормят ею от пуза «подлое» население, а потом при первых признаках напряженки удаляются в «обитель чистых нег» и оттуда пророчествуют ужасы грядущего.

После потоков российской киношной «амерехни», фильм «Остров» и взаправду, на первый взгляд, выглядит откровением. Присутствует сюжет. Игра актеров великолепна. Диалоги героев глубокомысленны, молитвы их проникновенны, музыка величественно-трагична. Видеоряд аскетичен и даже намеренно убог, как у поэта: «беспокойное, низкое хилое, водянистая серая мгла…». Все вместе навевает грусть и ветхозаветную печаль. В голове начинают тесниться мысли о бренности сущего, что все тщета и суета сует. Не «Остров», а прямо юдоль плача и скорбей. И на фоне неуютного безбрежья одинокая согбенная фигурка инока-истопника в хламиде, толкающая пред собой тележку с углем, аки Сизиф в вечном труде-наказании. Фильм надо смотреть, он того стоит. Но…

Если быть слегка внимательным и отказаться от потребления пива и попкорна в процессе просмотра, то обнаруживается изрядное количество фактических нестыковок. Это и чудесное спасение главных героев, окунувшихся в северные воды. Известно, что достаточно 15 минут пребывания в воде, близкой к нулевой отметке, чтобы купальщик превратился в оглоблю. Фильм «Титаник» в этом плане прямо-таки образец правильного толкования законов физики жидких тел. Режет глаз явная надуманность завязки трагедии. Немецкий офицер вручает кочегару пистолет для расстрела своего брата по оружию, а затем оставляет палача погибать на барже. В чем смысл сего расстрельного изыска? Возьми матроса в плен, что было бы целесообразно с военной точки зрения (трус кое-что мог поведать о навигации советских кораблей в данном районе), тогда бы фашист, возможно, и обрек бы матросика на муки совести, а так «мертвые сраму не имут».

Эпизод, когда священник Иов пугает настоятеля монастыря Филарета, с тщанием румянившего иконы желтками яиц, подойдя нешумно к нему, наталкивает на мысль, что ни режиссер, ни актер, хотя и выдают себя за православных, еще сердцем не укоренились в этой вере. Иеромонах, крестясь от испуга, бросил свою щепоть не справа налево, как у православных, а слева направо, как у католиков.

Непонятки с осведомленностью Филарета о грехе отца Анатолия. При постриге в монахи требуется исповедаться в делах греховных, потому Филарет обязан знать, что укрывает военного преступника. А то, что старец является чернецом, говорит предложение Филарета принять тому схиму (не «постричь в схиму», как сказано в фильме, что неверно с точки зрения церковных канонов). В узком понимании, схима – это великая схима, самый высокий и строгий образ монашества. Схиму принимают только монахи. Хотя в другом месте отца Анатолия («отец» - это обращение к священнику) величают послушником. Выходит, все 34 года послушания моряк-расстрига готовился постричься в монахи?

Явный перебор и неуместная аллюзия на крест Христа и Голгофу финальная сцена, когда иеромонах Иов тащит по колдобинам на собственном горбу (помочь некому?) крест для почившего старца. А экзерсис под неистовые молитвы чертовски смахивает на голливудские поделки.

Не буду цепляться к врачеванию отца Анатолия, находящегося в тяжелом душевном расстройстве, но, тем не менее, берущегося исцелять тела и души мирян. Там тоже не все чисто. Сходу излечить молитвами мальчика, больного запущенной формой остимиелита, это, я вам скажу, «сильнее «Фауста» Гете». Равнение на апостолов, врачевавших хромых, исцелявших сухоруких, очевидно. Как по богослову: «Ты научи хромых в вере, ноги текущих на игрища обрати к церкви, руки иссохшие от скупости сделай простертыми на подаяние нищим».

Впрочем, если очень хочется, то можно пренебречь многочисленными ляпами и натяжками, успокоив себя тем, что мы имеем дело с притчей, где правдоподобность только вредит делу религиозного поучения.

Живет страдающий истопник монастыря при кочегарке – символе адова огня (надо полагать), житием якобы юродствующего во Христе. То ручки сажей измажет, то провидческой головешкой швырнет в настоятеля, то злоречивые вопросы задает образованному священнику Иову (за что Каин убил Авеля?), лица и рук не моет, на молебен может явиться «на одной ноге валенок, на другой носок». А то заберется на колокольню и распевает «гнусным голосом»: «Я так слаб душою, телом так же слаб. И страстей греховных я преступный раб». Здесь, подозреваю, Петр Николаевич не удержался и тряхнул стариной, вспомнив себя солистом андеграундной рок-группы «Звуки Му», где он ярко лицедействовал, представляя зрителям дебила в корчах. В общем, ведет себя старец не как представитель славного семейства духовных подвижников, симулирующих безумие (вспомним юродивого из «Бориса Годунова»), а как сельский «шалун» в частушках: «Мимо тещиного дома я без шуток не хожу…».

А то совсем впадает в раж многозначительных мистификаций и начинает почем зря резать голенища сапог – «книгу грехов человеческих», и терзать матрац настоятеля, видя в сих предметах гнездилище всего наносного, мелкого, мешающего истиной вере. В этот момент камера крупно выхватывает хитро-злобную ухмылку старца. Потом, после мелких пакостей, вдруг спохватившись, начинает гундеть: «Прости меня, брат». И так весь фильм, довольно злые проказы перемежаются гунливыми просьбами о прощении.

И все друг другу завидуют. Отец Иов завидует старцу Анатолию. Ему кажется, что Господь именно его привечает, а жертву самого Иова не принимает. Отшельник-истопник мрачно завидует Иову и другим монахам, что на них нет тяжкого греха. Может от жестокой зависти и «юродствует» мелким бесом дезертир, спасающий свой живот от правосудия.

Вот этого монаха-неформала нам подсовывают в герои. Надо полагать, время мужиков, принимающих смерть с папироской в зубах, уходит. Им в развитие «образованщиной» предложен истово кающийся палач. Более того, нам настоятельно рекомендуется примирить героев. «Нет такого греха, – прочувственно изрекает Филарет, – который бы не простил Господь, ибо Он всемогущ». Вот квинтэссенция продвинутого либерализма.

Вникая в этот догмат, мысль скользит дальше. Если нет непрощаемого греха, то все позволено, надо всего-то облечься в рясу монаха, покаяться, и «живи, как живешь».

Но как же быть с антитезой великого Федора Михайловича Достоевского: «Если Бога нет, то все позволено». Филаретовское всепрощение от имени Бога и вседозволенность «если Бога нет» по Достоевскому – не эквивалентные понятия.

Авторы фильма склоняются на сторону кающегося грешника отца Анатолия. Преступное малодушие и слабость характера ныне в фаворе. Свою благосклонность к мятущемуся кочегару монастыря создатели пронзительной притчи усилили тем, что наделили отца Анатолия за покаяние даром ясновидения, а адмирала Тихона Петровича, с достоинством смотревшего смерти в лицо, честно исполнившего воинский долг, за неверие наградили душевной болезнью любимой дочери. Таким образом заявлена позиция – неверие в промысел Божий чревато проблемами, невзирая на мирские заслуги. И, конечно же, кающийся грешник помогает праведно жившему Тихону Петровичу, «изгоняя беса» из его дочери. И, благость то какая, Тихон великодушно прощает своего палача! Совесть умиротворена, и старец смиренно сходит в гроб.

Однако церковь отнюдь не за всепрощение. Нет большего греха для Православной церкви, чем грех предательства и сотрудничества с врагом. Потому до сих пор поют с амвона вечную анафему и Гришке Отрепьеву, и Ивану Мазепе.

Третий Рим создавался преподобным Сергием Радонежским отнюдь не на постулатах всепрощения и примирения. В монастырях, которые паутиной накрыли Русь XV века, жили не братоубийцы, а труженики-воины. Высочайшее слово старца двинуло объединенные рати нарождающейся России на «сечь злую» на поле Куликово. Впереди русского воинства шли иноки-богатыри Пересвет и Ослябя. В русской фаланге не могло быть, по определению, места отцам Анатолиям. Лично мне предложено примирить моего деда, погибшего при штурме Кенигсберга, и мятущегося дезертира. Нет уж.

Мне могут язвительно возразить: а если бы тебе довелось быть на месте матросика? Как бы ты себя повел? Вопрос трудный. Отвечу: «Не знаю». Однако это совсем не означает, что мое малодушие, случись таковое, надо будет впоследствии оправдывать, нагромождая мудрые концепции из словесных отправлений.

Фашистского зверя одолели ребята вроде Тихона, а не расшибающие лоб в молитвах трусы. Благодаря мужеству Тихонов мы и появились на свет. Так что вечная память героям, и вечная анафема предателям.