«Скоро я открою свой музей»

Когда в 1944 году мать будущего поэта возвращалась в Москву из эвакуации, она поменяла документы сына, изменив его фамилию с немецкой Гангнус на свою девичью — Евтушенко, заодно и занизив возраст ребёнка, чтобы не оформлять на него пропуск (для детей младше 12 лет он не требовался).

Поэтому 18 июля поэт, писатель, публицист, режиссёр, актёр и сценарист Евгений Евтушенко празднует свой день рождения по паспорту. Представляем вашему вниманию интервью, данное поэтом в день рождения:

Евгений Евтушенко: - Ни на одном моем дне рождения никогда не зачитывались официальные поздравления. Я начал печататься с пятнадцати лет. 2 июня 1949 года было напечатано мое первое стихотворение в газете «Советский спорт». Мне в первые годы перестройки выпала честь стать сопредседателем «Мемориала». И когда умер Сахаров, я, как сопредседатель, открывал памятник жертвам сталинских репрессий – валун, привезенный с Соловецких островов. Там, где сейчас разбит скверик, где стоит этот валун – ровно на этом месте стояла редакция «Советского спорта».


Первые мои опубликованные стихи были очень плохими. Они посвящены сравнительному анализу быта американских и советских спортсменов. Конечно, тогда я не был ни в какой Америке, ничего о жизни американских спортсменов не знал, и обо всем судил по нашей советской прессе. Начиналось мое стихотворение так:

Под грохот трещоток дробный,

В залах, где воздух сперт,

Ломаются руки и ребра –

И это у них спорт!

Здоровье допингом вынувши,

Спортсмену приходится там

Тело свое до финиша

Тащить в угоду дельцам.

Дальше шло бодрое:

А наш спорт вошел в будни,

Любят его везде.

Спорт – это верный спутник,

Лучший помощник в труде.

С ветром спор,

Бой с холодом –

Это наш спорт,

наша молодость! (...)

– Это были типичные стихи мальчика сталинского времени, который был воспитан еще с детсада на песнях «С песнями, борясь и побеждая, наш народ со Сталиным идет». Однако этот мальчик отличался от других тем, что он однажды поднял руку и спросил у воспитательницы: «Скажите, а зачем с песнями бороться?» Она совершенно растерялась, побледнела и сдала меня на руки маме – под предлогом того, что я заболел. И взяла с остальных детей слово, что они никому не расскажут о том, что спросил Женя – потому что у Жени была температура…


«Мальчик, какая у тебя фантазия!»

– Но в этом первом напечатанном стихотворении была одна вещь, редкая в то время. Эти стихи удивляли своими рифмами и своей ритмикой. Тогда господствовала формальная классичность стиха, и в такой ритмике, сначала разработанной Маяковским, работали только два поэта – Семен Кирсанов и Николай Асеев. Но Кирсанова называли формалистом, Асеев тоже был оттеснен… И мои стихи были замечены – их свободный ритм выходил за рамки тогдашнего социалистического реализма. И несмотря на поверхностность и забавность моих стихов, их форма бросалась в глаза. А этот мой стиль сформировался с детства: я, примерно с девяти лет, вооружившись словарем русского языка, просиживал дни и ночи, стараясь подобрать буквально к каждому слову из словаря новую, никогда не употреблявшуюся рифму. Потом мой словарь рифм свистнули. И возможно, благодаря этому у меня выработалась рифмовательная способность. Мне уже не нужно было заглядывать в собственный словарь новых, никогда не употреблявшихся рифм. И некоторые стихи, написанные мною в раннем детстве, я перепечатал кусочками, отрывками в полном собрании моих произведений. Там есть, например, такие рифмы:

Хозяева герои Киплинга

Бутылкой виски день встречают.

Но кажется, что кровь средь кип легла

Печатью на пакеты чая.

Когда один литературный консультант – Андрей Досталь (сам поэт средний, но великолепный педагог, влюбившийся в мой талант) увидел эту строфу, то сказал: «Я буду заниматься с тобой отдельно». Кроме того, его однажды поразила моя книжка, которую я – еще мальчик лет 12–13 – принес в редакцию «Молодой гвардии», где Досталь работал консультантом. Когда он раскрыл мою тетрадку, то наморщил лоб, и сказал: «Мальчик, а почему твой папа не пришел сам с этой тетрадкой, а прислал тебя?» Я ему ответил: «Какой папа?! Я сам это написал!» Он обвел удивленным взглядом присутствующих – посмотрите, какие стихи пишет этот мальчик! – и торжественно прочел:

Текла моя дорога бесконечная,

Я мчал, отпугивая ночь и тень,

Меня любили вы, подруги встречные,

Чтоб позабыть на следующий день.

Я их не упрекал в такой забывчивости,

Ведь я и сам их часто забывал.

Лишь только ночь уюта и отзывчивости –

Я больше ничего от них не ждал.

Прочитав, Досталь сказал: «Мальчик, какая у тебя фантазия! Я буду с тобой заниматься». И действительно, он мне очень помог. Он ввел меня в литературный круг, познакомил с профессиональными поэтами.


«Я поступил в Литературный институт благодаря другу»

– Мне очень повезло с дружбой в литературе. Особенно важной для меня была дружба с поэтом Владимиром Соколовым, который был меня ненамного старше. Это первый поэт поколения шестидесятников, который описал войну, увиденную глазами детей. У него были знаменитые строчки: «Четвертый класс мы кончили в предгрозье, /Из пятого мы перешли в войну». Я перешел в войну из первого класса, но с Соколовым мы очень подружились. И когда меня исключили из школы с волчьим билетом (по подозрению в краже школьных учебников в 1948 году), то спустя четыре года он мне помог поступить без аттестата зрелости, а с помощью моей выпущенной первой книжки в Литературный институт. Это был редчайший случай... Там я встретил совершенно замечательных, молодых талантливых людей – прозаика Юру Казакова, будущего драматурга Михаила Рощина, совсем еще юного Роберта Рождественского. Для всех нас самым большим авторитетом был Владимир Соколов, и несмотря на некоторую разницу в возрасте, мы с ним очень дружили.

«Нас объединяло чувство народа»

– В те годы мы все учились друг у друга. Мы безжалостно критиковали друг друга в своем кругу, но вместе защищались от официальных нападок на кого-то из нас. И еще поколение шестидесятников объединяло чувство народа, которое дала нам война. Чувство гражданственности… Но постепенно мы начали замечать, что в жизни нашей страны существует раздвоенность. Моя мама, например, долгое время мне не говорила, что оба моих дедушки были арестованы… Потом я все узнал, и постепенно у меня и людей моего поколения начали открываться глаза на происходившее в нашей стране. После победы всем казалось, что наша победа над фашизмом изменит жизнь многих людей. Но этого не случилось.

Шестидесятники, отстаивавшие права диссидентов, были подписантами. Это, к сожалению, уже забытое молодым поколением слово – «подписанты». Им обозначали тех людей, которые, не будучи диссидентами, защищали их право говорить о том, что происходило в те годы в нашей стране: о литературе, об искусстве, об историческом пути нашего государства. Нас, «подписантов», не жалели. И многие из нас платили власти за эту защиту – постоянными опалами, оскорблениями, повышенной цензурой. Сейчас многие об этом забыли. Но мне было суждено услышать и иное мнение – как-то после бурных заседаний в нашем парламенте во время перестройки мне позвонил Михаил Сергеевич Горбачев. Он сказал: «Мы тут с Раисой сидим и вспоминаем, как, приехав в Москву, впервые слушали ваши стихи в столовой. И мы помним, насколько западали слова поэтов вашего поколения в наши души. Ваше выступление стало, возможно, одним из переломных моментов в моей жизни, когда я впервые задумался о том, что так дальше жить нельзя». Я горжусь своим поколением. Ведь это Гагарин и Сахаров, Капица и Ландау, мощнейшая литературная плеяда шестидесятников, творчество Окуджавы и Галича, Аксенова и Высоцкого, Ахмадулиной и Казакова…

«Думаю о работах в кино»

– У меня были фотовыставки в нескольких странах и городах. Мне хотелось бы организовать выставки своих фотографий в разных городах России, но это слишком хлопотное дело. И я решил открыть сейчас у себя дома, в Переделкино, народный музей, куда все желающие могли бы приходить в определенные дни. Там я планирую выставить фотографии разных лет, а также картины, скульптуры, которые мне дарили и в России, и в других странах.

Думаю также о работах в кино. Сейчас у меня есть уже несколько написанных сценариев – например, по поэме «Голубь в Сантьяго», в Чили. Мы говорили о съемках по другому сценарию – «Донья Кихоте» – с Ванессой Редгрейв, но не поняли друг друга при решающем разговоре. Она сказала, что центр боли мира – это Босния, и все действие фильма нужно перенести туда. А я ей ответил, что географического центра всемирной боли не существует – этот центр есть в любом мире, в любой стране. Редгрейв великая актриса, трогательна как ребенок. Сейчас она влюблена в боснийца, и поэтому ей кажется, что все самые важные для нее и для мира чувства можно пережить только в Боснии. И этому можно только позавидовать, не правда ли?..


Вообще мне кажется, что наше общество должно развивать чувство сопереживания, чувство всемирной отзывчивости – не только с помощью наших спортивных побед или побед на Евровидении, но и с помощью нашей великой культуры. Мы не должны проигрывать на поле духовном, ведь Россия – страна редчайших духовных завоеваний. Если мы поднимем духовность – все остальное приложится.