Мифы и правда о Лидии Руслановой

«Я не раз замечала, как мама с папой разговаривают друг с другом глазами, особенно если вокруг них было много людей. Гармония между ними царила полная», — вспоминает приемная дочь легендарной певицы Маргарита Крюкова...

«Мне ведь было всего шесть лет, когда папа, генерал-лейтенант Крюков, прислал с фронта письмо в Ташкент, в котором сообщил, что женился, и в конверт была вложена фотография Лидии Руслановой. Но мне об этом ничего не сказали — как не говорили и о том, что случилось с моей родной мамой. Но вот Лидия Андреевна сама приехала к нам на неделю — специально, чтобы со мной познакомиться. Первым делом, обнаружив, что я выросла из одежды, Русланова разыскала портних — в Ташкенте жили две польки, тоже эвакуированные. И они мне нашили платьиц. Несколько раз потом еще «мама Лида» приезжала ко мне в эвакуацию на недельку, и всякий раз ей приходилось заниматься моим гардеробом заново — дети же растут.

Она была ласковая, заботливая, я сразу к ней привязалась. К тому же она рассказывала мне о папе, по которому я страшно скучала. В Ташкенте у Лидии Андреевны обнаружилось много знакомых, среди них Мария Владимировна Миронова, у которой тогда тяжело болел (кажется, краснухой) совсем еще маленький Андрей. И Русланова подарила им генеральский башлык красного цвета, из которого сшили штанишки Андрею.


В Ташкенте, как ни странно, мы жили совсем неплохо. Нас поселили в доме у раскулаченных украинцев, которые успели уже обрасти хозяйством — у них был изумительный сад, куры. К нам они отнеслись тепло, потому что военкомат приписал отдать нам две комнаты, но мои тетки решили удовлетвориться одной. И благодарные хозяева разрешили нам за это брать все, что лежит на земле: сливы, персики, груши, яблоки. Остальное они нам продавали — получалось дешевле, чем на рынке. Они же научили нас, как приспособить ведро под мангал и готовить — печек ведь в Средней Азии не бывает.

А в феврале 43-го года папа вернул нас в Москву, оформив пропуска — они требовались, чтобы въехать в город. Вскоре приехала и Русланова. Помню, как мы втроем отправились на Новодевичье кладбище — там похоронена моя мама. Я-то считала, что она в больнице. Мне даже называли город — Калинин. А вот оказалось, что она умерла.

Естественно, я начала плакать, а за мной и Лидия Андреевна. Я уткнулась головой в ее живот, обняла ее, она — меня, и вот так мы с ней друг друга жалели и плакали. И папа плакал. С тех пор и навсегда Русланова стала мне не второй, а единственной, самой настоящей мамой.

Позже я узнала всю правду — моя родная мать, Клавдия Ивановна, покончила с собой еще до войны. Потому что, когда папа уехал в командировку, кто-то из «доброжелателей» позвонил нам домой: «Крюкова арестовали». Вот мама с отчаянья и отравилась. А Русланову папа встретил в 1942 году. Она ведь всю войну выступала на фронте с концертной бригадой. Помню, у нее была военная форма — ее подарили после концерта танкисты, и мама этой формой очень гордилась. Любовь к ней солдат была безмерна. Анатолий Папанов вспоминал, как после ранения ему должны были ампутировать пальцы на ноге. Анестезирующие средства в госпитале закончились, и Анатолий Дмитриевич попросил, чтобы во время операции звучала его любимая песня «Валенки» в исполнении Лидии Андреевны.



Эту пластинку ему прокрутили много раз, и действительно, она помогла ему преодолеть боль. Мамины песни в те времена многим помогли выжить. А еще она на собственные деньги купила две батареи «катюш» для нашей армии. Бойцы называли их «Лидушами». На фронте Лидия Андреевна была своим человеком. И однажды весной 42-го года приехала выступать в кавалерийский корпус, которым командовал мой отец. После концерта устроили застолье — и они разговорились. Видимо, понравились друг другу: они были интеллигентными людьми, оба отличались замечательным чувством юмора. А через несколько месяцев судьба их снова свела — Лидия Андреевна опять пела для бойцов папиного корпуса.

На правах старого знакомого папа предложил ей прогуляться. Они шли, разговаривали и вдруг слышат: где-то плачет ребенок. У папы защемило сердце, неожиданно для себя он разоткровенничался: «Я вдовец, дочка у меня в эвакуации в Ташкенте, совсем маленькая. Я очень тревожусь: как она там?» Растроганная его признанием, Русланова вдруг сказала: «Хотите, я выйду за вас замуж?» Она вообще была человеком очень прямым и естественным. И папа тут же встал на колено, поцеловал Лидии Андреевне руку и говорит: «Я буду счастлив, если вы окажете мне эту честь. Обещаю, вы никогда не пожалеете о том, что стали моей женой». Думаю, они были уже влюблены друг в друга. Но и я сыграла в их решении свою роль. Мама с папой стали очень красивой и любящей парой.

Устроив меня в Москве, родители снова вернулись на фронт, а я опять осталась с тетками и бабушкой. Помню окна, заклеенные крест-накрест. И несколько воздушных тревог. И как мы спускались в метро, которое использовалось как бомбоубежище.

Мы жили в гостинице «Москва», ведь мамина квартира в Лаврушинском переулке располагалась на шестом этаже, а отопление доходило только до третьего. Там же, в хорошо отапливаемой гостинице, спасались от холода Ладынина с Пырьевым, Зоя Федорова, военный оператор Роман Кармен и другие. Как ни странно, во время войны в Москве было открыто много церквей, и мы с бабушкой ходили молиться в храм в Филипповский переулок — за отца и за маму. Мама потом этому храму подарила очень красивую плащаницу — уж не помню, где ее взяла.



С фронта она к нам несколько раз приезжала, и все проходило очень естественно: мы целовались, расспрашивали друг друга обо всем, садились обедать. Я уже любила ее, а теперь понемногу еще и узнавала. Помню, меня сначала удивляла ее манера губы мазать, не глядя в зеркало. «Я свое лицо наизусть знаю», — засмеялась мама, когда я ее об этом спросила. Папа появлялся раз в полгода, и всего на день. Только однажды остался сравнительно надолго, когда сломал ногу. И мама сразу примчалась в Москву, нашла замечательного массажиста, специалиста по травмам — обычно он работал с артистами Большого театра, а потом перешел к Василию Сталину, в хоккейную и футбольную команды ВВС.

Словом, папа за две недели был исцелен. После чего засобирался в свой корпус. И мы с мамой поехали вместе с ним — жили там в лесу, в палатках. У папы была большая палатка, и вокруг нее круглые сутки с четырех сторон стояли солдаты, охраняли. Мы провели там несколько дней. Помню, как были счастливы, гуляя втроем по лесу — словно никакой войны и не шло... Правда, война кончилась только через два года.

Сталин был поражен: «Мадам, вы смелая женщина!»

Мама была единственной певицей, которая в дни Победы пела у Рейхстага и у Бранденбургских ворот. И все никак не могла уйти — и наши солдаты, и союзники желали слушать весь репертуар, и особенно «Валенки» до бесконечности, и все вызывали маму на бис. Американцы ей даже машину подарили в знак восхищения. Неменьшим почетом пользовался и папа. Его вызвали из Германии, где по-прежнему стоял его корпус, на Парад Победы.

На Красную площадь папа взял с собой меня и моего двоюродного брата: мы стояли на трибуне и смотрели, как несут к мавзолею и бросают на брусчатку немецкие знамена. Нас, детей, особенно охотно фотографировали, и потом наши фотографии — очень крупные — полгода украшали «Окна ТАСС» на улице Горького, мы с мамой все ходили на них смотреть. Правда, вскоре мы уехали к папе в Германию, в провинциальный зеленый чистенький город, совсем не поврежденный войной. Довольно скоро мама нашла там какую-то замечательную портниху и сшила себе несколько вечерних туалетов для сцены — они казались нам обеим каким-то чудом.





Но самое счастливое время у нас все-таки было связано с Москвой, с квартирой в Лаврушинском, когда мы вернулись туда, осели и окончательно зажили одной семьей. Помню, я не раз замечала, как мама с папой разговаривают друг с другом одними глазами — особенно если вокруг них было много людей. Гармония между ними царила полная.

При этом мама по-прежнему часто уезжала на гастроли — ее всегда кто-то приглашал, телефон у нас чуть ли не докрасна раскалялся. Она объехала всю страну, от Дальнего Востока до Бреста. Была даже на южной пограничной заставе — на Кушке, про которую военные шутили: дальше Кушки не пошлют. Естественно, мама немало зарабатывала, и наша семья могла себе позволить многое по меркам того времени. Тогда еще не отменили карточки, но маму часто приглашали выступить в клубе НКВД (помню, как за ней приезжал один и тот же красивый капитан), она имела возможность покупать продукты в их спецраспределителе на углу улицы Горького и Лесной. Помню, как мы вместе ходили туда, покупали колбасу, сыр, сливочное и подсолнечное масло, муку, даже бекон. А иногда и конфеты.

Квартира в Лаврушинском переулке, в кооперативе писателей, у нас была большая — изначально в ней были четыре комнаты, но еще до войны мама сделала перепланировку, сломала стенку, и получилось три комнаты, но по-настоящему просторные. Рядом с нами в подъезде жил Погодин — главный драматург страны, Катаевы, Всеволод Вишневский. В другом подъезде — Пастернак, Агния Барто. И мы со многими общались. Мама, хотя и имела всего три класса церковно-приходской школы за плечами, была в высшей степени образованным человеком.

Помню одну историю, когда артист Хенкин предложил маме посмотреть портрет Ивана Андреевича Крылова кисти Тропинина. Мама безошибочно определила: «Это не Тропинин. И даже не Крылов. На портрете — Михаил Семенович Щепкин, твой коллега». Она была страстным коллекционером, покупала живопись и антиквариат — фарфор, мебель, старинные предметы интерьера. Причем все только русское. Как-то раз Иосиф Прут хотел подарить маме старинный заварочный чайник. Она спросила: «Русский? Металлический?» — «Нет, немецкий, фарфоровый». — «Не надо. Зачем портить иноземщиной мою кухню?» У нас была очень красивая мебель: в гостиной — карельская береза, в столовой — красное дерево. Еще мама разбиралась в украшениях.

Как-то на приеме в Кремле один иностранный дипломат одаривал наших артисток бижутерией. Когда дошла очередь до мамы, она отказалась, заявив, что русская актриса если и носит украшения, то только настоящие драгоценности. Даже Сталин был поражен: «Мадам, вы смелая женщина!»



Мама была настоящей дамой и одевалась соответственно — элегантно. Я знаю, у многих она осталась в памяти в стилизованных народных костюмах, но так она обычно одевалась только в первом отделении концерта, когда пела русские песни. А во втором отделении, когда она исполняла романсы, — появлялась в роскошных вечерних туалетах и накидках из серебряных лис или горностая. Мама любила меха: у нее было легкое каракулевое пальто — черное, с красивым воротником, а к нему шапка-кубанка.

Еще каракульчевое манто с манжетами из серебряной лисы и даже обезьянья шубка, купленная в Лейпциге. Мягенькая такая, бежевого цвета, выглядела как стриженая норка. Все это сидело на ней очень ладно. А между тем в мамином детстве ничто меха не предвещало...

О потерянном ребенке, которого Русланова искала, да не нашла

В детстве ее звали Лидой Лейкиной, а Русланова — это сценический псевдоним. Сейчас говорят, что настоящее мамино имя — Агафья, но это глупость. Семья Лейкиных была многодетной, отца призвали на Русско-японскую войну, он считался пропавшим без вести. А мать умерла, когда Лиде исполнилось всего пять лет. Трое детей были розданы по разным приютам Саратова. У Лиды от природы был необыкновенный голос, уроков вокала ей никто не давал. Просто весь город съезжался ее послушать, когда она пела в церковном хоре. А у дверей собора всегда стоял, опираясь на костыли, одноногий солдат.

«Этот солдат был мой отец, — рассказывала мама. — Но мы с ним даже словом не обмолвились, делали вид, что не знаем друг друга. Потому что, если бы кто-то о нас узнал, всех троих детей вернули бы отцу из приютов, а прокормить такую ораву он не мог». Позже мама разыскала своих сестер и брата, помогла им материально, но близких отношений с ними не сложилось. Маме почему-то оказалось проще общаться с папиной родней, и даже с сестрой моей родной матери, Наташей. Та приезжала меня навестить, и они с мамой подружились. Помню, как, собираясь на очередные гастроли, мама говорила: «Наташка, приезжай! Когда ты дома, я спокойна. Володя будет накормлен, Маргоша присмотрена».



Знаю, что мама в молодости родила сына. И существует миф, что еще в Гражданскую она его потеряла — мол, и ездила потом по всем фронтам, пыталась найти. Наверное, эта версия родилась из маминой манеры обращаться к бойцам: «Вот мы и свиделись, сыночки. Что же вам спеть?» При том, что среди «сыночков» бывали и ровесники мамы, и люди старше. Но так она выражала свою любовь к ним и сочувствие. Что касается сына, он умер в 17-м году, не прожив и месяца. Ему даже имени не успели дать...

Мама в то время работала сестрой милосердия в санитарном поезде, а ее мужем был интендант — как тогда говорили, «из благородных». Впрочем, мама о своей жизни до папы мало рассказывала. Знаю, что ее вторым мужем был чекист, а третьим — Михаил Наумович Гаркави, один из лучших конферансье страны. Вот дядю Мишу я хорошо знала — он был другом нашей семьи, приезжал со своими дамами, потом с женой — тоже певицей. Я его обожала, он был интеллигентнейший и умнейший человек, с двумя высшими образованиями, обладал невероятной харизмой, обаянием. И, думаю, он сыграл не последнюю роль в становлении мамы как личности. Я никогда не спрашивала ее, почему у них не сложилось с Гаркави, но знаю, что расстались они до войны, сохранив в дальнейшем дружеские отношения. И ерунду пишут, что мама бросила Гаркави ради папы.

Единственное, что немного омрачало в те времена жизнь моих родителей, — это что у них не получалось завести еще одного ребенка. Они очень этого хотели, хотя обоим было уже за сорок. Знаю, однажды мама даже забеременела — это случилось в конце войны, но тогда врачи рожать ей не разрешили — у мамы только-только обнаружили начальную стадию диабета, нужно было как можно раньше пролечиться, и беременность заставили прервать — операцию маме делали в Кремлевской больнице. Но в остальном мы все были счастливы — до того рокового дня, когда папу и маму арестовали...

В 46-м году Сталин начал кампанию против Жукова — Маршала Победы, как того называли не только в стране, но и во всем мире. Это и вызывало ревность вождя. Самого маршала не трогали — хотели сначала получить на него компромат. И вот генералов из окружения Георгия Константиновича арестовывали одного за другим. Папа знал, что скоро придут и за ним. Они ведь с Георгием Константиновичем дружили с 20-х годов, а мама, в свою очередь, дружила с женой маршала — Александрой Диевной, а я с их девочками — Эрочкой и Эллой. Словом, когда для Георгия Константиновича настали тревожные времена, мы не отдалились от его семьи, а, напротив, даже чаще стали их навещать.

Потом опального маршала «сослали» в Одессу, и мама послала ему телеграмму: «Преданная вашей семье Русланова». И вот за папой пришли. Это случилось у нас дома, 18 сентября 1948 года, в субботу. В этот день мы должны были встречать маму с гастролей — она выступала в Казани, — а потом все вместе ехать на нашу дачу в Баковку — нам только-только дали участок по соседству с Буденным. И вот вместо всего этого в пять утра к нам пришли два полковника и предъявили папе ордер на арест. Дверь между комнатами была приоткрыта, и я видела, как они вломились — помню, мне показалось странным, почему они вошли в папину спальню, не снимая верхней одежды, в фуражках.



Вскоре папа позвал меня, обнял и говорит: «Маму не жди — какое-то время нас обоих не будет. Что бы тебе о нас ни говорили — знай, мы ни в чем не виноваты. Тебе никогда не должно быть стыдно за своих родителей». Он догадался, что маму тоже арестуют — у нее был такой нрав, что смолчать она просто не могла бы. Оставь они Русланову на свободе, она бы на каждом углу кричала, что над ее мужем учинили беззаконие. И ее убрали, чтобы не мешала.

Маму арестовали в один день с папой, в Казани, — она собиралась лететь ранним самолетом в Москву. Впрочем, им-то она и полетела — только уже с конвоем, доставившим ее прямо на Лубянку. При маме был и оставался всю тюремную эпопею гастрольный чемоданчик с концертными платьями. В них мама давала концерты перед заключенными. А еще в чемоданчике лежали две пары туфель, купленных в Казани для меня, — их передали нам через окошечко на Кузнецком Мосту.

Квартиру в Лаврушинском опечатали в тот же час, как увели отца. Мои вещи собрали в чемодан, учебники сложили в портфель, и я отправилась к тетке на улицу Воровского. Многие тогда от меня отвернулись, при встрече делали вид, что не узнают. Пришлось даже школу поменять. По Москве поползли слухи, что Русланову с мужем-генералом арестовали за незаконное присвоение трофейного имущества. Это объяснение было выгодно властям, да и многим людям нравилось — мол, слишком шикарно жили.

На допросах папу и остальных генералов истязали до невменяемого состояния, из них буквально крюками выдирали куски мяса. Зацепят «кошкой» — и тянут в другой конец кабинета. Так, чтобы осталось единственное желание — скорее бы конец, любой. Вот люди и подписывали заранее составленные следователями доносы на маршала.

По делу Жукова было арестовано 75 человек. Георгий Константинович прекрасно понимал, какой ценой были выбиты эти подписи. И как только умер Сталин и был арестован Берия, Жуков обратился в ЦК к Хрущеву с просьбой пересмотреть сфабрикованные дела арестованных генералов, и ЦК вынес решение о пересмотре дел.


Отец отбывал наказание под Тайшетом — ему дали 25 лет. Все 75 человек, проходивших по делу Жукова, были полностью реабилитированы за отсутствием состава преступления. Меня ужасно возмутил один сериал, где говорилось: Жуков хоть и вытащил Крюкова из лагеря, но руки ему так и не подал. А между тем Жуков общался с отцом до самой его смерти, он даже папин гроб нес на плече. Разве стал бы он делать это, если бы не уважал друга?

«Я скажу, где бриллианты, — только не издевайтесь над мужем»

Что касается мамы... Ей не устраивали таких пыток, как, например, Зое Федоровой, которая рассказывала, как ее однажды отвели в душ, а из крана полился кипяток. Но и маму, конечно, по-своему мучили — часто сажали в карцер и не давали спать. Никакого компромата на Жукова от Руслановой получить не удалось.

Также мама отказалась подписать документы о том, что ее муж — враг народа. Маму неоднократно допрашивал лично министр МГБ Абакумов. Однажды завел в камеру, залитую кровью, где витал запах табака, который курил папа: «Узнаешь табак Крюкова? Если не подпишешь, твоему мужу будет еще хуже». И тогда мама придумала выход. Оказывается, мама, понимая, что тучи над нашей семьей сгущаются, собрала свои любимые драгоценности и отдала их на хранение экономке. В будущем мама хотела, чтобы они достались мне. Но, думая, что они помогут мужу, сказала Абакумову: «Подписывать ничего не буду, но я скажу, где спрятаны мои бриллианты. Только не издевайтесь над мужем».


Но мужа, конечно, не отпустили, а маме дали 10 лет — сначала она отбывала срок в «Озерлаге», затем ее перевели во Владимирский централ, где она познакомилась с Зоей Федоровой. Огромное счастье, что у нас была возможность посылать маме в тюрьму деньги: раз в полгода разрешалось отправлять небольшую сумму. Ардовы, с которыми мы дружили, как-то наскребали эти деньги — хотя сами жили скромно.

Недаром Нина Антоновна Ольшевская — жена Виктора Ардова и мама Алексея Баталова — была лучшей маминой подругой! На присланные деньги мама в тюремном ларьке покупала печенье, сгущенку, делала торт и угощала всю камеру. Словно она не в лагере, а у себя в Лаврушинском. За непокладистый характер и острый язык мама не раз попадала в карцер — иной раз вместе с Зоей Федоровой. А карцер — ледяной. В результате — несколько крупозных воспалений легких.

Из тюрьмы мама поехала к Ардовым на Ордынку. Туда же через несколько дней я сама привезла папу — мне ведь исполнилось уже 18 лет, и теперь уже я должна была о родителях заботиться. Узнать маму после тюрьмы было трудно — стрижка короткая, никакой косы, волосы, прежде черные как смоль, совершенно седые (она потом их красила до конца жизни). А главное, мама стала очень худой.

Помню, в первые дни они с папой поехали на Птичий рынок, скупали птиц и выпускали на волю. У меня язык не поворачивался сказать, что зря они это делают — ведь птички, привыкшие к клетке, на воле не выживают. Для моих родителей это было чем-то вроде символа свободы.

Прожив некоторое время у Ардовых, родители переехали в гостиницу ЦДСА и жили там, пока не получили новую квартиру на Ленинградском проспекте, неподалеку от метро «Аэропорт». Мы вошли в пустые стены, из конфискованного имущества нам ничего не вернули. И мы начали жизнь с чистого листа. Помню, как ходила с родителями в прокуратуру на улицу Воровского — получать справку о полной реабилитации «в виду отсутствия состава преступления».

Папе вернули все ордена, медали и звание Героя Советского Союза. А мамино возвращение на сцену состоялось в зале Чайковского 6 сентября 1953 года. Концерт транслировали на всю страну по радио и одновременно — через микрофоны на площади Маяковского, которая была вся запружена людьми.

Специально вызванная конная милиция следила за порядком — иначе могла возникнуть давка. Помню, как мама вышла на сцену — нижняя губа у нее от волнения ходила ходуном. При ее появлении весь зал встал и устроил двадцатиминутную овацию. За это время мама справилась с волнением и пела изумительно. Правда, много позже она переживала, что из первых рядов до нее пару раз доносился шепоток: «Тюрьма, тюрьма». Возможно, люди не имели в виду ничего плохого, но только мама не могла переносить этого слова. Оно казалось ей унизительным.

Так мама снова стала выступать. Через полгода она уже смогла купить автомобиль «ЗИМ». Не себе — папе. Сказала, что не должен боевой генерал ездить на общественном транспорте. В нашей квартире еще мебели не было, но зато у подъезда стояла одна из лучших отечественных машин того времени стоимостью 40 тысяч рублей. Мама снова стала зарабатывать колоссальные деньги. Телефон в нашей квартире опять раскалился: звонили из всех филармоний Советского Союза. Единственная публика, перед которой мама после тюрьмы раз за разом отказывалась выступать, — кремлевская. «К ним, — говорила она, — не поеду никогда! И больше не появлюсь ни на одном правительственном концерте!»

Однажды в нашей квартире раздался звонок, я подошла к телефону: «Квартира Крюкова — Руслановой? Сейчас с вами будут говорить из МГБ…» Я передала трубку папе. «Да, пожалуйста, — ответил он. — Куда мне прислать машину? Сами ее привезете? Хорошо». Оказалось, что освободили Зою Федорову, и, кроме нас, ей идти некуда.



Зоя Алексеевна пожила у нас первые полгода. Помню, как мы с ней отправились за документами в Верховный Совет. Там нас принял дядечка, редкая сволочь: «Какие у вас могут быть съемки в кино? Вы сидели, шпионка американская». На работу ее не брали. Мы с Зоей вышли на улицу, сели на тротуар, плакали ужасно. А потом постепенно все образовалось — начала сниматься, получила жилье. И дочь Вика к ней вернулась, хотя до этого искренне считала матерью свою тетку, с которой жила все время Зоиного отсутствия.

Со временем все становилось на свои места. И даже наша квартира снова наполнилась антикварной мебелью. Маме, как и прежде, звонили из мебельных комиссионок, если в продажу поступало что-то из красного дерева или карельской березы. На столе вновь стояла старинная посуда — саксонский сервиз, кузнецовский фарфор.

Наталья Петровна Кончаловская как-то позвонила маме и сказала: «Лида, я купила твой буфет. Если хочешь его получить назад, то я продам». И мама выкупила его у Натальи Петровны — буфет XVIII века до сих пор стоит у нас дома. Разыскала мама и свой раздвижной стол, который называется «сороконожка» — и снова за ним стали собираться гости.



Нашу двенадцатиметровую кухню мама называла «Кафе «Брехаловка» — всех это ужасно забавляло. А какие люди собирались у нас в гостях! Клавдия Ивановна Шульженко, Леонид Осипович Утесов с дочерью Дитой и Тоней Ревельс — заводной, юморной. Тоня вечно всех пародировала. На мотив песни «Раскинулось море широко» пела с совершенно утесовскими интонациями: «А деньги бегут с кошелька в магазин, и след их вдали пропадает». И маму изображала, и Клавдию Ивановну. Причем та на полном серьезе ее поправляла: «Тоня, я в этом месте не так кладу руки».

Еще Марина Ладынина к нам приходила, говорила маме: «Лидия Андреевна, я что-то промерзла и выпила бы рюмочку». И мама накрывала на стол, все садились... Но как-то раз Марина Алексеевна стала жаловаться, что ее талант драматической актрисы загубил Пырьев. Тогда мама сказала как отрезала: «Что ты несешь! Кто, как не Пырьев, тебе на грудь пять Сталинских премий повесил!» Мама всегда говорила в глаза то, что думала. Марина Алексеевна обиделась: «Не знала, что вы так обо мне думаете!» — «Теперь знай!» — «Я не приду к вам больше!» — «Не хочешь — не приходи!»

Но потом они помирились, и Ладынина снова стала бывать у нас.

Мама и папа гостей обожали. Им обоим

хотелось праздника, и чтобы стол ломился — они ведь наголодались в лагерях. У нас в доме не переводились пироги — с мясом, капустой, черной смородиной. Мама знала много интересных рецептов. Иногда брала у знакомого директора мясного магазина желудки в шкурке с ворсом и делала из них «фляки по-польски».

Целую ночь эти желудки следовало вымачивать и только потом очистить от шкурки — эту работу выполняла домработница. А дальше начинала колдовать мама, особым образом нарезая мясо. Но коронным ее блюдом была фаршированная индейка. Мама умудрялась снять с тушки кожу целиком, не повредив. Потом проворачивала мясо, добавляла в него очищенные фисташки и обратно помещала все в кожу, после чего индейка, приняв первоначальный вид, запекалась в духовке до золотой корочки.

Из Средней Азии мама всегда привозила орехи, из Ростова — раки и рыбу, из Грузии — душистые травы. Красивая и вкусная еда была ее страстью. Тоня Ревельс вспоминала, как мама, приезжая на гастроли, выставляла корзину и говорила: «Вы думаете, я только пою? Не волнуйтесь, я в дорогу собираюсь, как Пышка у Мопассана. У меня еды на всех хватит».

После смерти папы мама очень сдала, год не могла выходить на сцену. У нее обострился диабет. В тот год я проводила с ней особенно много времени, читала ей вслух. Мы с мамой освоили всю серию «ЖЗЛ» — бывало, я по 150 страниц за раз отмахивала. А мама сидела тихо-тихо, чтобы я не опомнилась и не перестала читать. Но я и так не останавливалась, пока у меня уж связки не заболят. Любовь и жалость к маме были сильнее усталости. Не знаю, возможно ли быть ближе друг другу для матери и дочери, чем стали мы с Руслановой. Думаю, что невозможно...»