Скоро тридцать…

…темная, когда за каждым кустом мерещится ведьма, причем вовсе не старуха, подло косящаяся из подворотни, а что-то молодое, жгучее, зеленоглазое…

Обрывая провода, проехал ночной троллейбус. «Два часа…» – подумал в полусне человек; когда же открыл глаза и посмотрел на часы, передумал на пятнадцать минут вперед.

Он резко, но тихо, чтобы не разбудить никого, поднялся, тотчас забежал в туалет, где недолго, какой-нибудь миг, пробыл, затем, все так же торопясь, будто в лихорадке, подбежал к окну.

Ничего интересного там не было, впрочем, и не могло быть, хотя раньше, до индустриализации, местность выглядела куда лучше, впрочем, не так, чтобы уж очень «лучше», но глаз претензий не предъявлял.

За несколько лет город поглотил, уничтожил деревушку – полуживое скопление кирпича, досок и болезненного петушиного крика вперемешку с собачьим лаем. Осталось всего-то три домика, маленьких и уютных, живущих под присмотром железобетонных великанов и… луны, сегодня большой и задумчивой, как никогда раньше, да так близко, что можно было увидеть кратеры, полные бледной грусти.

Человек закурил сигарету, забравшись глазами глубоко в небо. Зарываясь все дальше и дальше, он смотрел, ждал, что-то выискивал…

Ночной троллейбус, окно, небо – вся эта астрономия давно вошла в привычку. Вначале он и не догадывался о мотивах ночных дежурств возле окна, все выходило само собой, троллейбус будил, а ноги несли к окну. И только неделю спустя понял, что в небе он смотрит на звезды, вернее, караулит момент, когда одна из них решится прыгнуть вниз. А они, собственно, не подводили его – падали, пусть не часто, но все же падали, правда, очень быстро. Намного быстрее, чем движется мысль. Вот это и огорчало.

Скорость мысли, наверное, зависит от ее содержания, которое если уменьшить, то, пожалуй, можно успеть загадать, о чем тут же и сообщить звезде, но возникает неудобство: мысль без содержания – глупость, а если это так (а оно должно быть так), тогда само желание теряет блеск.

…Месяц назад, вечером, когда в кафе начинался балаган, когда к выпившим людям возвращаются изуродованные мечты и они принимаются рассуждать о жизни, его приятель сказал с интеллигентной слезой: «Ты, брат, муравей, тридцать лет тебе скоро, а что у тебя за плечами? Жалкие статейки, жена и дети. Все! И это твое счастье, которым ты так гордишься? Что ты хочешь от жизни? Почему ты ничего не хочешь!»

…Прошел час, потом второй. Человек по-прежнему дежурил у окна. Вдруг звездочка, как ему показалось, на краю ковша, будто бы Медведицы или еще какой-нибудь небесной твари, выказала беспокойство – замерцала негодяйка, бодро и кокетливо. Он замер, переменившись в лице: кожа на лбу и возле глаз засуетилась ложбинками, трещинками, впадинками, черточками, пока, наконец, не собралась в морщины, которым должно соответствовать ужасно умное слово, к сожалению, еще не придуманное…

Вспышка лезвием полоснула небо, звезда сорвалась и, поблестев мгновенье, исчезла, быть может, на другом конце земли. А он не успел, как бы все приготовил, но не успел… Не успел выбрать-загадать желание. Немного расстроился, выдохнув протяжно сверх меры сигаретный дым с густым выхлопом разочарования. Но тут же усмехнулся, подумав: «Ведь вот же момент… Моментище… Надо просить… И просить самое главное, самое-самое… но ничего не могу вспомнить. Ерунда какая-то, не могу загадать желание».

Выбросив сигарету, оставив звезды, он прошелся несколько раз по комнате и остановился возле маленькой иконы, стоящей на полочке, тихо сказал: «А ведь было бы неплохо одним махом обустроить судьбу. Да?»

Вслед за этим человек почувствовал, что вопрос и слова эти чужие, совершенно лишние, что, по существу, обустраивать ему нечего. Тотчас вся приятельская философия, весь тот душевный насморк, что он получил в кафе, куда-то исчез. И пессимизма в нем осталось, как обычно: не больше и не меньше, чем у дворовой собаки.

Для спокойствия человек еще раз прополоскал мысли и ощутил вдруг какую-то внезапно возникшую «паршивость», но вполне житейскую и понятную, которую женщина, лежащая рядом, может легко устранить…