Крымчане, к июлю 1942 года прожившие семь месяцев в фашистской оккупации, вытерпели многое. Они привыкли к тому, что в любой дом могут ворваться солдаты и забрать все, что им приглянулось, научились умасливать старост или работников биржи труда, выменивать вещи на продукты и растягивать килограмм муки или пшена на недели.
Невозможно было привыкнуть только к убийствам, которые новая власть называла «акциями», «очисткой». Самые массовые «акции», в результате которых были расстреляны евреи, крымчаки, цыгане, прошли зимой 1941-го. Но, оказывается, не меньшая трагедия была впереди.
Вера Сирота из Симферополя во время оккупации была подростком. Зимой 1941 г. ее отцу чудом удалось скрыться, а о девочке от смешанного брака в полицию донесла знакомая семьи — бухгалтер аптекоуправления. Ее в свое время приютила эта семья, поэтому доносчица прекрасно знала, какое имущество имеется в доме, и рассчитывала поживиться. В полицию забрали мать и дочь, женщина заявила, что она второй раз замужем, а дочь от первого брака, ее отец украинец.
Ребенка осматривал специалист по «расовому вопросу», измерял голову, тело и… принял решение отпустить его. То ли сыграла свою роль метрика, где в графе «национальность» было написано «украинка», то ли убеждения матери, то ли пока не было приказа относительно таких детей.
Но в июле 1942 года судьба этих людей уже была предрешена, их ожидала смерть — за то, что отец или мать оказались «не той» национальности. Нелюди, отдававшие приказ об «изъятии» малышей и подростков из семей и их уничтожении, понимали, что родные будут сопротивляться, потому и их предполагалось убивать. Ялтинка Ольга Шаргородская, потерявшая мужа (он, как и остальные евреи, был расстрелян), вместе с сыном Фредом жила на то, что получала за стирку белья. Женщина вела дневник (он хранится в Госархиве АРК), описывая свое нелегкое существование. Она старалась как можно чаще оставлять в нем хоть несколько строчек, хотя еле могла сгибать опухшие натруженные пальцы. «Сегодня случайно подслушала разговор начальника полиции с жильцами дома, — записала она в начале июля. — Сообщил важную новость: будут расправляться с «кодлом еврейским» — добивать их русских оставшихся жен и детей. Ждем ареста…» Ольге вместе с сыном удалось вырваться из города туда, где никто ее не знал, не мог выдать. Другие не смогли.
Возможно, те несколько месяцев, которые пролегли между первой волной массовых расстрелов, оккупантам были необходимы, чтобы составить точные списки семей, где подрастали дети, в которых текла еврейская, крымчакская или цыганская кровь. Всю первичную работу делали квартальные старосты, полицейские, но свою лепту вносили и доброхоты, доносившие о таких семьях, — они рассчитывали получить какое-то имущество, комнату или квартиру.
Одно из самых полных описаний июльской трагедии 1942 года осталось в дневниках симферопольца Хрисанфа Лашкевича (Госархив АРК). В то время ему было за восемьдесят, жил он в доме №6 по Фабричному спуску. «26.VII. Я шел домой и на Студенческой улице увидел группу людей. Двое людей с ружьями за спиной гнали в гестапо старуху с ребенком на руках. Женщина русская, лет пятидесяти, полная, простоволосая, в сером платье, в стоптанных комнатных туфлях, очевидно, захваченная как была. Лицо ее было мокро от слез, глаза закатывались под лоб. Наконец у нее вырвался вопль: «Не отдам!» Прелестная девочка лет четырех была у нее на руках и ручонками крепко обнимала шею женщины.
Испуганное и тоже мокрое от слез личико смотрело из-за плеча женщины на шедшего за ними мужчину. Это был еще крепкий старик лет шестидесяти, но до того расстроенный, что у него тряслись руки, ноги спотыкались, палка в руках тыкалась в разные стороны, и он следил только за тем, чтобы не упасть. Он торопился изо всех сил, чтобы не отстать, и только изредка поднимал глаза на девочку. Лицо его выражало такое отчаяние, что жутко было смотреть на него. Я наткнулся на женщин нашего двора. «В чем дело?» — спросил я. «Это немцы потащили еврейского ребенка на казнь. А с ним идут дедушка и бабушка, не хотят его отдавать. Да как не отдашь? Все равно заберут силой».
По всему городу люди становились невольными свидетелями таких душераздирающих сцен, часто матери, бабушки и дедушки просто не могли поверить, что такое возможно: как же можно лишить жизни ребенка? И в гестапо они шли, надеясь умолить, уговорить, предотвратить самое страшное. Родных просто выгоняли, а ребенка через несколько минут убивали, часто использовали яд — немцы этот способ опробовали еще в 1941 году в Керчи, уничтожив 245 учеников младших классов. Тех, кто особо раздражал своим неповиновением, тоже убивали. «Уверен, что многие старики не выносят сцены расставания и погибают от разрыва сердца или сходят с ума. Разве можно безнаказанно для своей жизни перенести такой ужас? Но трупов из гестапо не выдают, а сумасшедших, конечно, тут же уничтожают», — писал Хрисанф Лашкевич.
Он оставил в дневнике несколько историй о симферопольцах, пытавшихся спасти своих детей: одних людей он знал, о других услышал от знакомых. Аркадий Кругликов, техник-мелиоратор, выгадал всего две недели жизни после массовых расстрелов евреев. Остались русская жена, Валентина Пациорина, и двое детей. Вдова переменила квартиру, устроилась в доме на Инвалидной улице. Она утешала себя тем, что в случае чего ее защитит человек, которому она доверилась, староста дома. Но он как раз рассчитывал на то добро, что женщина привезла с собой. Он стал шантажировать женщину, заставляя отдавать за крохи продуктов ценные вещи: от одежды до швейной машинки. Когда от старост потребовали списки детей от смешанных браков, он, не колеблясь, внес туда детей Пациориной. Женщина не представляла, как можно жить, если не станет ее мальчика и девочки, и пошла на расстрел вместе с ними.
Вдова расстрелянного инженера-мелиоратора Михаила Маковера Екатерина тоже предпочла умереть вместе с восьмилетней дочерью. Инженер Ефремов, женатый на еврейке, в декабре 1941 г. проводил жену на регистрацию в гестапо. Его спросили, желает ли он остаться с ней. Как и многие другие симферопольцы, он даже не подозревал о смысле этой регистрации, жена яростно противилась тому, чтобы он остался, и Ефремов… ждал ее у входа, пока не понял, что сам привел ее на казнь. Но в июле 1942 г., когда в гестапо начали отправлять детей от смешанных браков, он отказался оставить свою пятнадцатилетнюю дочь — и разделил ее участь. Родители, как написал Хрисанф Лашкевич, размышляя об этой трагедии, не делят своих детей по национальностям.
03.08.2012 14:00