У мамы был жених — поэт Иван Григорьев. Она уже обручальное кольцо носила, дата свадьбы была назначена. Но все изменила встреча с моим отцом — известным в то время эстрадным артистом, исполнителем комических куплетов и пародий Владимиром Коралли. В 1929 году они с мамой оказались в одном поезде по дороге на гастроли. Отец покорил маму веселым характером, травил одесские байки, остроумно рассказывал о своей удивительной жизни. С восьми лет он пел в синагоге, подростком выступал в цирке, вынужден был зарабатывать, ведь семья была очень большая — его сестер и братьев я до сих пор не могу пересчитать! Карьеру куплетиста отец продолжил в «Иллюзионе», развлекая зрителей перед сеансами. Кстати, звучный псевдоним Коралли отец позаимствовал у одной балерины императорского театра (его настоящая фамилия, как и моя, — Кемпер).
Узнав, что мама помолвлена, и получив приглашение в Харьков на свадьбу, отец ответил: «Приеду. Но не в качестве гостя, а в качестве жениха». У него был очень решительный характер: как сказал – так и сделает! И маме это сразу понравилось. В дальнейшем он подтвердил свою решимость. Приехав в Харьков, отец разыскал маму — она шла по улице с Григорьевым, а в руках у нее был чемоданчик. «Познакомьтесь, это и есть мой жених. Мы уезжаем!» — сказала мама, но папа вырвал чемоданчик из ее рук.
Дело кончилось бурным выяснением отношений с женихом, в котором победил папа. Он за этим женихом даже с револьвером гонялся (у него он еще со времен Гражданской войны оставался). Этого оказалось достаточно, чтобы претендент удалился навсегда. И папа женился на маме.
Я с детства привык думать, что моя мама — великая певица. Но только повзрослев, вдруг осознал, что настоящего оперного голоса у нее нет. Она пела скорее сердцем. И вообще, дело не в голосе. Просто она пела не про партию и комсомол, а про любовь. Ведь этот язык понятен каждому! Сама мама и в преклонном возрасте любить не боялась, ее сердце всегда оставалось горячим. В ее жизни было несколько таких историй. А вот зарегистрированный брак за всю жизнь — только один, с моим отцом.
Что касается отставленного жениха — Ивана Григорьева, мама познакомилась с ним еще совсем юной девочкой, студенткой харьковской консерватории. Это скорее была влюбленность девочки в «героя». Ведь избалованный славой поэт был очень уверен в себе, а в адрес мамы позволял себе высказывания: «Актриса ты никакая, да и певичка так себе, средненькая». Зато мой отец не сомневался в ее таланте и помог ему развиться. Их союз стал для нее судьбоносным. Папа научил маму держаться на сцене, помог с репертуаром, познакомил с нужными людьми... Именно с отцом она стала той Шульженко, которую полюбил зритель.
Первые мамины пластинки появились в 1935 году, и тогда ее уже знала вся страна. Ведь мама с 16 лет выступала на сцене. Но самая громкая слава пришла к ней через два года, когда композитор Илья Жак сочинил для нее песню «Андрюша». Само имя Андрей сразу сделалось суперпопулярным.
А потом на одном правительственном банкете поэт Лебедев-Кумач, все посматривавший на мамины белые руки (многие признавали, что у мамы — удивительно красивые руки), принялся что-то строчить на салфетке, протянул ее маме и говорит: «Из этого можно сделать песню. Только одно условие: никому не говорите, что стихи мои». Ведь для советского поэта писать романсы считалось неприличным. Такую музыку в газетах клеймили: «Долой кичманы, поющих у самоваров Маш и прочий фокстрот! Музыкальному быту — бодрые советские песни!»
Словом, автором слов к романсу «Руки» был обозначен некто Иванов, и ни одна живая душа до поры до времени не знала, кто скрывается за этим псевдонимом. Ну а музыку написал все тот же Илья Жак.
Тем временем популярность отца стала понемногу уходить. В юмористическом жанре у него появились более сильные конкуренты. Отец сильно переживал. К тому же у него нашелся весомый повод ревновать: Илья Жак хоть и женатый человек, но мама ему сильно нравилась. Это была не более чем нежная дружба, они просто много репетировали вместе. Но отец устраивал маме бурные сцены. Иной раз даже мог пригрозить, что что-нибудь с собой сделает, и в пылу ревности хватался за нож.
Позже он решил хитростью устранить «соперника»: сказал Илье, что имеет сведения о его скором аресте, и попросил не тянуть Шульженко за собой. Ведь в конце 30-х годов ничего неправдоподобного в этом не было. Видимо, композитор поверил… Однако поскольку лично я этого не слышал, не могу точно сказать, так ли было. Впрочем, Жака никто не арестовывал, он потом успешно работал в другом оркестре.
На прощание Илья прислал маме песню «Встречи», ставшую одной из лучших в мамином репертуаре. Ее помнят и любят до сих пор: «Ты помнишь наши встречи/ И вечер голубой,/ Взволнованные речи,/ Любимый мой, родной?..» А я помню, как мама ее репетировала — ведь мне было тогда уже лет семь, вполне сознательный возраст...
На лето, пока родители гастролировали, меня обычно подбрасывали к родственникам — то к маминым, харьковским, то к папиным, одесским. В июне 1941-го я был в Харькове. А родителей начало войны застало в Ереване. Сорвав вечерний концерт, они первым же поездом отправились в Ленинград.
Отбили телеграмму в Дом Красной армии, что считают себя мобилизованными. На самом деле им важно было как можно раньше забрать меня — ведь немцы продвигались очень быстро. Родители сели на поезд и дали телеграмму родственникам, чтобы меня привели на харьковский вокзал к такому-то времени. И я помню, как меня туда привели. Но что там творилось! Поезда, двигавшиеся с запада и юга в центр России, были просто облеплены людьми. Все спасались от надвигающейся армады немцев, ехали и на крышах вагонов, и на подножках. Попасть в поезд было совершенно невозможно.
Папа, с трудом разглядев меня в толпе на перроне, разбил окно, чтобы втащить меня, но не успел — поезд тронулся. Нужно было видеть лица родителей, которые понимали, что их ребенок остается в этом охваченном паникой городе. Но, к счастью, они вспомнили, что с Кавказа еще не вернулся Райкин, и он тоже поедет через Харьков. Дали Аркадию Исааковичу телеграмму, и он меня забрал. У Театра эстрады и миниатюр, где служил Райкин, был свой вагон, так что я доехал со всеми удобствами до Москвы, а оттуда родители увезли меня в Ленинград. Никто же не подозревал, что будет блокада...
Мы жили на Кировском проспекте, прямо напротив «Ленфильма», в коммунальной квартире на шестом этаже. И когда объявлялась воздушная тревога, нужно было по старинной мраморной винтовой лестнице спускаться вниз, в бомбоубежище. А после по ней же подниматься вверх. Лифт уже не работал. А немцы бомбили по несколько раз в день. И мама пошла к начальнику Дома Красной армии, в котором они с отцом числились сотрудниками.
Сказала: «Я выбиваюсь из сил, боюсь, что скоро не смогу выступать. В городе, наверное, много пустых подвалов, переселите нас, пожалуйста». И нам выделили подвал, в котором раньше располагалась какая-то бухгалтерия. Больше нам не надо было бегать в бомбоубежище. Мама говорила, что нас теперь может «достать» только прямое попадание, а это уже — судьба, и от нее никуда не денешься.
Пережить страшный голод нам помогла столовая Дома Красной армии. Там музыкантам выдавали гречневую кашу-размазню, и это многим спасало жизнь. Всех артистов прикомандировали тогда к фронтовым концертным бригадам. За той бригадой, куда входили мои родители, было закреплено два автобуса: один возил инструменты, другой — людей. К февралю — марту 1942 года эти автобусы были уже сплошь изрешечены пулями и осколками, но все-таки ездили.
Только вот путь, который они проделывали от центра Ленинграда до места выступления, становился все короче, потому что кольцо вокруг города все сжималось. Около 500 концертов родители дали на передовой. Множество раз по Ладоге переезжали на Большую землю. Где мама только не пела: в госпитальной палате, на грузовике, на льду, в землянке… При этом на ней всегда было нарядное концертное платье.
Вначале в одном госпитале мама попыталась было, как большинство артистов, выйти в военной форме, но ее попросили этого не делать: ее хотели видеть красивой и отправили домой переодеваться. И когда мама с чемоданчиком, где было платье и духи, возвращалась пешком в тот госпиталь, на Кировском мосту она попала под страшную бомбежку.
И мама легла на этот чемоданчик, прикрыв его своим телом: ей, как настоящей женщине, страшнее всего показалось лишиться всего того, что делало ее привлекательной. К духам у мамы было вообще особое отношение. Ее отец, мой дед, до войны работавший бухгалтером, имел возможность дарить маме на каждое 8-е Марта по флакончику французских духов. У нее их скопился целый несессер. И, когда мы еще ходили в бомбоубежище, она всякий раз одной рукой держала меня, а другой — этот несессер.
Несмотря на то, что нас подкармливали в столовой, дед все-таки не выдержал блокады и умер в феврале 1942 года. Мама решила во что бы то ни стало похоронить его по-человечески (хотя многие тогда вынуждены были просто оставлять своих умерших на улице). Она обратилась за помощью к начальнику Дома Красной армии, полковнику Лазареву, тот сказал: «Зайдите через час». И за этот час раздобыл где-то для мамы неимоверное богатство: буханку блокадного черного хлеба и бутылку спирта. А еще выделил двух солдат, чтобы они вырыли могилу. Хлеб и спирт мама отдала им, потому что работа была очень тяжелой: земля-то промерзла...
С тех пор меня не с кем стало оставлять дома, и я ездил по концертам с родителями. Помню, как-то раз на Пулковских высотах концерт устроили в блиндаже. В разгар выступления прибежал политрук части: «Срочно собирайтесь и уезжайте, потому что мы сейчас начнем обстреливать немцев, а ровно через пять минут они откроют ответный огонь — немцы очень пунктуальны». И действительно, только мы сели в автобус, начался обстрел. Отец кричал водителю: «Жми на всю катушку!» — а мы с мамой в ужасе смотрели назад, как за нами вздымается земля от рвущихся снарядов.
Помню станцию Кобона на Большой земле за Ладогой — туда приходили военные эшелоны, и мама с папой часто выступали перед прибывшими частями. Нашей семье даже выделили дом в трех километрах от этой Кобоны, чтобы лишний раз через Ладогу не ездить. Там было на удивление тепло — в Ленинграде-то мы от тепла совсем отвыкли. Более того, там была живая кошка! А это для Ленинграда совершеннейшая экзотика, там давно уже и кошек, и собак съели... Это был настоящий праздник — возможность несколько дней пожить там. И вот однажды по дороге с концерта в Кобоне мы увидели в небе целую тучу бомбардировщиков. Пришлось бежать из автобуса в ближайший блиндаж. Помню, как я пытался сосчитать самолеты. Насчитал 84 бомбардировщика.
И все они шли на Кобону, откуда мы всего 10 минут назад выехали. Мы слышали, как там от бомб сотрясается земля. А когда все стихло, поехали смотреть, что там. Это был ад! Развороченные вагоны, повсюду куски человеческих тел... Папа и другие музыканты-мужчины бросились помогать с разборкой образовавшихся завалов. А потом для оставшихся в живых был внеплановый концерт, и мама — как всегда, с прической, в красивом платье — пела свой знаменитый «Синий платочек»...
Эта песня звучала уже с 1939 года в исполнении разных артистов и была вполне мирной, пулеметчик там еще не строчил. А когда началась война, ее стали переделывать на разные лады. Русланова, например, пела так: «Ты уезжаешь далёко./ Вот беспощадный звонок./ И у вагона, ночью бессонной,/ ты уже странно далек».
Мамин же вариант родился благодаря сотруднику военной газеты, лейтенанту Максимову, они познакомились на Волховском фронте. И именно этот вариант, со словами «строчит пулеметчик за синий платочек» бойцы переписывали друг у друга — эта песня стала самой популярной на фронте. С тех пор синие платочки множились в гардеробе мамы, потому что военные считали особым шиком подарить ей такой.
В 1943 году мама все-таки решилась отправить меня подальше из Ленинграда — в Москву. К тому времени я уже не мог пройти больше ста метров без того, чтобы не присесть, — врачи поставили диагноз «дистрофия». Мама передала меня на попечение своей подруги, с которой мы поселились в гостинице «Москва», там же жили семьи членов правительства советских республик. И я там дружил с детьми из Молдавии, Украины, Белоруссии.
Помню, как гуляли в Сокольниках и представляли себя героями «Войны и мира» — мы все увлекались тогда этой книгой. Здоровье мое быстро поправилось — мама продала все, что только можно было продать, чтобы мне покупали на рынке овощи, молочные продукты, мясо. Вскоре я пошел в школу, сразу в четвертый класс, хотя ни во втором, ни в третьем я не учился — в 40-м году успел закончить только первый. До конца войны я родителей почти не видел — они продолжали гастролировать на фронтах.
После войны они и сами решили перебраться в Москву. Им дали хорошую квартиру. Вернулся достаток, мама даже стала, как и в довоенные годы, покупать антиквариат. Помню, она купила диван из красного дерева у Лидии Руслановой, также у нее оказался рояль Дмитрия Шостаковича. Особое удовольствие доставляли ей наряды. При «Москонцерте» была швейная мастерская, но то, что там шили, мама презирала.
Она одевалась у знаменитой на всю Москву швеи Ефимовой, работавшей для жен министров и членов Политбюро. Этой женщине, единственной в стране, было позволено получать из-за границы французские журналы, по которым она и создавала эскизы. Обслуживалась мама и у замечательной шляпницы, а для меня у кепочников шила модные кепки из букле. Костюмы же мне мама заказывала у старейшего московского портного Зингера…
Единственная роскошь, которую она не признавала, — это нанять домработницу. Не мог ей никто угодить по части уборки, потому что мама была страшной чистюлей. И первое, что она делала, вернувшись домой после гастролей, это проводила пальцем по мебели, обнаруживала пыль и бралась за тряпку. Когда дед был жив, он над ней подсмеивался: «Вот отживешь свой век, поставят тебе памятник, а в руках — тряпка и швабра».
А потом для мамы настали тяжелые времена. В 1956 году она развелась с отцом, и мы с ней вынуждены были переехать в маленькую «двушку» на улице Усиевича. Развод был тяжелым испытанием для них обоих. Но для мамы это все равно стало облегчением. Ведь, пройдя рука об руку трудные военные годы, в мирное время они с отцом снова принялись конфликтовать. Маме на тот момент было уже пятьдесят лет. Хотя она выглядела по-прежнему молодой и прекрасной.
Хуже всего, что маму перестали приглашать на серьезные концерты, да и пластинки изъяли из продажи. Ведь ее творчество было окончательно объявлено не подходящим для советских граждан. Возможно, это произошло потому, что мама поссорилась с Фурцевой.
Мама никогда не заискивала перед властью. Слава богу, и Сталина, и Берию она видела только на парадах издалека. Как-то раз ей, правда, позвонили от Василия Сталина и командным тоном велели приехать петь для него в особняк. Но дело было в воскресенье, и мама сказала: «Мне по Конституции положен выходной день». И за этим даже ничего не последовало.
С министром культуры Екатериной Фурцевой мама какое-то время общалась вполне дружески — они часто встречались на театральных премьерах в Большом, в Малом, во МХАТе. И, когда строились высотные здания в Москве, Фурцева включила маму в списки на получение квартиры в одном из них, на площади Восстания. Но потом случилась ссора.
При встрече мама попросила Фурцеву принять ее по деловому вопросу: нужно было оформить на работу и установить зарплаты ее новому ансамблю «Рапсодия». Екатерина Алексеевна назначила день и время приема. Мама пришла в министерство, как положено — она была очень пунктуальна. И просидела два часа. Все это время Фурцева была на каком-то совещании. А когда позвонила в свою приемную и секретарь сообщил, что ее ждет Шульженко, Екатерина Алексеевна ответила: «Пусть подождет!» И вот тогда мама встала и говорит секретарю: «Передайте вашей хозяйке, что она плохо воспитана». И ушла. Фурцеву это так задело, что через несколько дней на правительственном концерте в Колонном зале, когда объявили маму, она демонстративно встала и ушла. А вскоре маму перестали куда-либо приглашать.
Конечно, никакой квартиры в высотке мы не получили. Со временем я женился, и мы с женой стали жить в ее коммуналке. Мама даже переступила через свою гордость, пошла к Фурцевой на прием — просить улучшить нам жилищные условия. Но та сухо сказала: «Скромнее надо быть. Таких, как вы, у нас много». В результате и пенсия маме была начислена по самой низкой ставке.
Прошло немало лет, прежде чем маме помог Брежнев. По случаю присвоения звания «город-герой» Новороссийску, где Леонид Ильич в свое время воевал, на местном стадионе был устроен грандиозный концерт. Репертуар подбирался из песен военного времени, вот про маму и вспомнили. Летела она с личной охраной Брежнева. После концерта, на банкете, Лев Лещенко запел мамину песню «Давай закурим».
Мама подхватила. У них получился очень яркий дуэт. И тогда Брежнев подошел к маме благодарить. Спросил: «У вас нет просьб ко мне?» Она попросила прибавить ей пенсию и помочь с квартирой, ведь ее сын с женой и тремя дочерьми (а у меня на тот момент как раз родилась третья) живет в коммуналке. Через несколько дней нам начали предлагать квартиры. Причем предлагалось взять сразу две — и для меня, и для мамы. Для меня вариант нашелся быстро. А вот себе мама так ничего и не выбрала. Говорила: «Пришлось бы еще делать ремонт, а потом привыкать к новым соседям». Так и осталась у себя на Усиевича.
Там мама с некоторых пор жила не одна — у нее появился возлюбленный. И это целая романтическая история! Впервые мама получила цветы, к которым была приколота карточка с инициалами «Г. Е.», еще в 1940-м. С тех пор долгих 17 лет ей то и дело приносили букеты с такими карточками. Или с открытками, присланными, судя по почтовым штампам, из разных точек СССР. И всякий раз только «Г. Е.», больше ни слова. Конечно, маме присылали море цветов, записок и открыток. Но такое постоянство заинтригует даже самую избалованную вниманием артистку!
Тайна раскрылась в 1957 году, когда мама отдыхала в подмосковном санатории. Она встретила там своих хороших знакомых — мосфильмовского режиссера дубляжа и его супругу. И они сказали: «У нас для тебя сюрприз. Приходи к нам в номер сегодня вечером». Мама пришла, а там — незнакомец. Среднего роста, красивый, мужественный, довольно молодой. Ей говорят: «Вот, познакомься, это тот самый «Г. Е.», который тебе 17 лет посылал цветы и все не решался представиться». Это был кинооператор Георгий Епифанов — он снимал документальные фильмы по всему Советскому Союзу, потому-то открытки от него приходили из разных мест. Георгию было 39, маме – 51 год. Разница в 12 лет! Может, в наше время этим никого не удивишь, но в 50-х годах такой союз считался чем-то неслыханным.
Они сразу понравились друг другу, а когда Епифанов, уже по возвращении в Москву, оказался у мамы в гостях, они проговорили весь день и часть ночи. После чего мама сказала: «Вы либо оставайтесь насовсем, либо сейчас уходите…» И он остался. Конечно, вокруг шептались: у Шульженко молодой муж! Но восемь лет мама с Георгием были счастливы. Он был удивительным человеком, очень талантливым. И по-настоящему любил маму.
К сожалению, они не остались вместе до конца ее жизни. Все-таки чем дальше, тем разница в возрасте ощущалась сильнее, мама переживала, ревновала Георгия по всякому поводу, и однажды все это стало уже непреодолимо. И все-таки даже после расставания мама с Епифановым оставались близкими людьми.
Под конец жизни у мамы появилась неожиданная подруга — Алла Пугачева, с которой она познакомились на съемках музыкального фильма «Я возвращаю Ваш портрет». Когда Пугачева звонила маме и предупреждала, что хочет приехать ее навестить, мама немедленно перезванивала мне и посылала в кафетерий гостиницы «Москва» за паштетом — мама потом выдавала его за домашний. Пугачева очень любила этот паштет, не отказывалась и от рюмочки коньяка. После чего курила. Правда, как только ей звонил тогдашний муж и говорил, что выезжает за ней, она сигарету сразу тушила и все следы заметала — муж курить ей не разрешал.
Пугачева никогда не навещала маму с пустыми руками. То пончо мохеровое привезет, то французские духи. А однажды, помню, приезжаю я к маме вечером, привожу деньги с зарплаты. Хочу положить в портмоне, спрятанное в шкафу. Смотрю, а там денег гораздо больше, чем было, когда я их туда клал в последний раз! Я спрашиваю маму: «Кто-нибудь был у нас?» — «Алла заезжала днем». Значит, даже не пытаясь уговорить маму взять деньги, Пугачева подсмотрела, где у нее заначка, и стала туда потихоньку подкладывать.
О чем говорили эти две великие женщины — старая и молодая? Я знаю, что мама однажды поделилась с Пугачевой своим секретом, который обычно тщательно оберегала: «Как вы думаете, Аллочка, сколько нот я могу взять?» — «Ой, Клавдия Ивановна, много!» — «Так все думают, но на самом деле — мало! И последнюю свою ноту я никогда не беру, чтобы никто не почувствовал, что голос у меня не такой уж и сильный. Просто для настоящей певицы главное даже не голос, а сердце».